Притяжение

 
   Старые деревянные дома стояли почти в центре города. На их месте долгое время был пустырь, заросший кустарником и тополями. На пустыре, как поговаривали, раньше располагалось кладбище или свалка с жутко ядовитыми химикалиями. Но это дела давние, и кто-то из начальства однажды захотел быстро решить квартирный вопрос в городе. Место расчистили и построили десять двухэтажных домов. В каждом доме было два подъезда с тремя квартирами на лестничных площадках. Все квартиры были коммунальными, это немного приблизило полное решение квартирного вопроса на бумаге, но в жизни породило дополнительные проблемы. Народу в домах жило много, но довольных было всего несколько одиноких мужчин, которым теперь было где спокойно выпивать со своими друзьями и подругами.

   Взамен вырубленных тополей посадили новые. Они быстро выросли и вместе с дикими, посаженными ветром кустами заслонили дома от взоров остальных жителей города. В этот замкнутый мирок посторонние не заглядывали. Ходила легенда, что один раз сюда зашел приезжий фотограф, чтобы запечатлеть вялотекущую жизнь старых двориков. Ему быстро накостыляли по шее, засветили все фотопленки и пообещали зарезать, если он еще раз сунет сюда свой нос.

   Тополя росли все выше, дома ветшали, жители начали поговаривать, что все постройки скоро снесут и здесь построят две красивых кирпичных башни, где им всем дадут отдельные квартиры с балконами. Но время шло, слова оставались словами, и разговоры про башни стали постепенно затухать. Место, где стояли эти старые дома, стали называть «тополиной слободой». Это и правда была слобода со своими законами и правилами. Советскую власть в слободе не любили, здесь жили свободно, в милицию не обращались, а все недоразумения решали с помощью Михая.

   Михай несколько лет занимался боксом, он выступал в полутяжелом весе и одним ударом мог успокоить любого жителя слободы. Авторитетом он пользовался огромным. Даже бывшие зеки, которые установили тут негласный, но хорошо работающий свод законов, при виде Михая замолкали и приглашали его за стол, чтобы обсудить проблемы за кружкой пива. Михай отказывался. У него была больная печень. Он говорил, что это от бокса, но бабки у подъездов поговаривали, что он подцепил заразу от Зинки, которая постоянно чем-то болела. Болезнь Михаю особо не мешала. Он работал на нашей телефонной станции и занимался тем, что копал ямы, прикручивал толстой проволокой деревянные столбы к бетонным опорам, закапывал их, потом залезал с помощью кошек на вершину столба и долго колдовал с тонкими телефонными проводами. Михай жил с больной матерью, которая почти не выходила на улицу. Она часто сидела у окна, смотрела на лужи у подъездов, через которые были перекинуты доски, положенные на кирпичи, и на столики, где местные мужики играли в домино, пили пиво с водкой, ругая городские власти.

   Каждый июнь вся слобода и ее окрестности были покрыты тополиным пухом. Соседи слободчан ворчали, но ворчали незлобно. Вообще, на жителей слободы старались ворчать поменьше, опасаясь вреда своему здоровью. И общались со слободскими тоже мало. Даже милиция старалась там показываться пореже. Да что милиции в слободе делать, когда есть Михай!

   Так получилось, что я в слободе бывал довольно часто. Там жил мой одноклассник Толик – невысокий плотный паренек с голубыми глазами, которые всегда смотрели куда-то вдаль, не замечая прозы и правды жизни. Жил он с бабушкой, которую беззлобно называл бабкой. Бабка была маленькой, сухой и подвижной. Основное время она проводила в походах по магазинам и в болтовне с соседками. Приходя домой, бабка ныряла за ситцевую занавеску, за которой стояла ее кровать, и вскоре оттуда раздавался громкий храп.

   Мы с Толиком сидели за большим столом, стоявшим посреди комнаты под пыльным оранжевым абажуром, и разговаривали о голографии. Толик учился в институте, готовился стать инженером-оптиком, бредил голографией, считая, что за ней огромное будущее.

   – Представь, – говорил он. – Кино и телевидение умрут. Будет только голография. Все будет в трехмерном голографическом мире. И ты будешь участником всех событий. Вот, например, ты капитан парусного судна. На корабле бунт, тебя загнали на рею, пьяные матросы палят в тебя из пистолетов, над тобой синее небо, белые облака, вокруг бескрайнее море… Ты понял, какая это будет красота?

   Я кивал и смотрел в окно, где сквозь пыльное стекло были видны голые ветки тополей и серое небо, из которого сыпалась смесь дождя и мокрого снега. В комнате было темно. Когда бабка за занавеской переставала храпеть, можно было услышать тиканье старых настенных часов с гирями и маятником. Я поворачивал голову, смотрел на маятник и думал о тайнах времени и пространства. Проблемы голографии казались мне техническими и малоинтересными. Я ходил к Толику просто для того, чтобы восхититься его упорством и стремлением вырваться из слободы. Его мечты парили высоко над тополями, над темными крышами, которые уже много лет требовали ремонта, над кухнями, где пахло старым жиром и помойными ведрами, над коридорами, заваленными непонятно кому принадлежащим старьем, над желтыми от ржавой воды ванными.

   Бабка снова начинала храпеть, и Толик, слегка повысив голос, начинал требовать, чтобы я представил себя бледнолицым, которого привязали к дереву, вокруг ходят индейцы, раздумывая о моей судьбе. Горит костер, шумит ветер в верхушках старых елей, на вечернем небе темнеют розовые облака.

   – А голографические комары будут? – спрашиваю я, наблюдая, как рыжий таракан пытается заползти по скатерти на наш стол. Он сидит на кромке, я вижу только его головку и огромные усы. Таракан тоже видит нас и раздумывает, что ему делать дальше: упасть на пол и спрятаться под комодом или рискнуть и добраться до тарелки, где лежит печенье и несколько ирисок.

   – Будут голографические ласточки, которые съедят всех комаров! – успокаивает Толик и снимает тапок, чтобы прихлопнуть наглого таракана, который все-таки набрался храбрости и уже направлялся по столу к тарелке.

   Я останавливаю приятеля и рукой смахиваю рыжего наглеца на пол.

   – Соседи травили мышей и тараканов, – жалуется приятель. – Теперь они все к нам пришли!

   – А почему вы не травите?
   – А толку? Они все отсидятся в комнате у Иваныча. Иваныч всегда пьяный, на такие мелочи внимания не обращает, а к себе в комнату никого с химией не пустит. Он говорит, что от химии огромный вред для ума и потенции.

   Иваныча я знаю. Это огромный мужик с наколками по всему телу. По квартире он ходит в трениках и голый по пояс. Однажды он наткнулся на меня в коридоре, схватил за ворот рубашки, долго раскачивал взад-вперед, потом слегка толкнул, махнул рукой и ушел в свою комнату. Иваныч работает сторожем на стройке, пропивает все, что ему платят, но любит всем рассказывать, что с прошлым он завязал, скоро бросит пить, женится и уедет из слободы.

   Из слободы Иваныч не вырвется. Через год, морозным вечером, он поскользнется, подвернет ногу и заснет в сугробе. Заснет навсегда. Я был на его поминках, которые проходили у Толика, за тем же столом под абажуром. На столе стояло много выпивки и разных солений, которые натащили соседи. Из мясного была только колбаса.

   Боксер Михай тоже мечтает выбраться из слободы. Иногда он приходит в гости к Толику и слушает его рассказы про голографию. Воспользовавшись паузой, он говорит:

– Вот матушка помрет, и я завербуюсь на север. Хотел в Антарктиду, но там меня по здоровью не пропустят.

   – Тебе тут мало платят? – спрашиваю я.

   – Я не пью, мне хватает, – серьезно говорит Михай. – Я просто хочу отсюда уехать. Вы еще пацаны, жизни не нюхали, а я точно знаю, что если ничего не делать, то так тут и проживешь среди Иванычей и сдохнешь вместе с ними.

   – А почему ты учиться не идешь? Мог бы на вечерний!

   – Учиться мозгов у меня не хватит. Вы уж за меня учитесь. А если кому надо морду начистить, то сразу ко мне. Это я для вас с удовольствием исполню.

   На этом Михай прощается и уходит.

   Ему тоже не удастся вырваться из слободы. Будет большая драка с парнями, работающими на фабрике «Авангард». Михай придет, чтобы не допустить беспредела, чтобы остудить слободских, чтобы не было похорон с обещаниями отомстить, чтобы обошлось без милиции.

   Без милиции не обошлось. Все разбегутся, Михай будет стоять, чтобы все объяснить. Его не будут слушать, его объявят зачинщиком и дадут три года. Он не будет отпираться, он не из тех, кто прячется за чужой спиной.

   Через три года он вернется весь потухший, с кучей болячек. Плохих болячек. Его лицо пожелтеет и высохнет. Ему дадут инвалидность, и он будет почти все время сидеть дома и смотреть в окно, как во дворе играют в домино и пьют пиво.

   Но это будет потом, а пока еще весна, мы молоды и верим, что впереди все будет хорошо. Я сижу с Толиком за столом, светит лампа под абажуром, я смотрю на лист бумаги, где Толик пишет уравнения и чертит схемы. Бабки нет, она ушла в церковь. Толик перестает писать и смотрит на меня.

   – А я учусь устанавливать железные двери. Или укреплять обычные, деревянные. Меня иногда приглашают работать в одной бригаде.

   Это очень неожиданно. Это не про голографию, и я с изумлением смотрю на Толика.

   – Ну что ты так смотришь? Я хочу купить квартиру, подальше от Иваныча, от этой вонючей кухни, от слободы. На голографии много не заработаешь.

   Я с пониманием киваю. Мне говорили, что надо зарабатывать на основной работе, иначе будешь всю жизнь на подхвате, но я молчу. Толик настроен очень решительно. Говорить ему, что надо идти к большим целям, бесполезно. В слободе к большим целям не идут. Там живут по принципу «будет день – будет пища». И выпивка. Толик молодец, пусть хоть так, но он выберется.

   Приходит бабка с Викой. Вика – соседка Толика по подъезду, училась в параллельном классе. Она высока, волосы черны, блестят, и кажется, что там живут солнечные зайчики. Ее лицо вытянуто, может, даже слишком, но классная фигура, высокая грудь – все это делает Вику красавицей.

   Парня у нее нет. Когда ее брат вернулся из тюрьмы и увидел, как расцвела его сестра, то вышел во двор и громко проорал, что всякого, кто косо посмотрит на Вику, он зарежет. При этом он махал огромным кухонным ножом, который прихватил с собой для наглядной иллюстрации. С тех пор с Викой никто из слободских не решался даже заговаривать. А парни из соседних домов тоже не рисковали связываться со слободской девушкой. Так красавица Вика и ходила одна с высоко поднятой головой, но с тоской в голубых глазах.

   Бабка в белом платочке, улыбается и норовит что-то спеть. Вика обнимает ее за плечи и отводит за занавеску. Там они недолго шепчутся и вскоре мы слышим бабкин храп.

   – Мы после церкви зашли ко мне и я ее немного угостила, – виновато говорит Вика, подходя к нам. – Ей много не надо, две рюмки портвейна – и все.

   От нее тоже пахнет вином.

   – Как ты? – спрашиваю я. – Как работа, поступать еще собираешься?

   Вика провалилась на вступительных экзаменах в экономический институт. Она неделю ревела, но потом взяла себя в руки, окончила курсы и устроилась секретаршей в какой-то банк. На следующий год она снова провалилась, но сказала, что будет поступать в институт как минимум десять лет подряд. «Я их измором возьму!» – говорила она.

   Сейчас Вика пожимает плечами.

   – За мной тут начал один мужик ухаживать. В любви клянется, говорит, что с женой разведется и на мне женится. Он богатый и успешный. У меня столько переживаний, что сейчас не до учебы.

   Вика талантлива. Она великолепно рисует и пишет неплохие рассказы. Я помню стенгазеты в школе с ее заметками о нашей жизни. Заметки были пронизаны мягким юмором и каким-то теплым светом. Никому не было обидно, там все были описаны с наилучшей стороны, Вика смеялась только над собой. Ей рекомендовали продолжить литературную деятельность, но Вика сказала, что на журфак она никогда не поступит, а в писатели ей не пробиться. Да и лень ей писать длинные вещи, а платят хорошо только за повести и романы.

   Я молчу. Мне почему-то неприятно, что Вика связалась с женатым. Мне вообще неприятно, когда Вика рассказывает про свои чувства. Что это? Ревность? Нет, этого нет. У меня есть девушка, я ее люблю, но все равно присутствие Вики меня волнует. Вика это чувствует и дразнит меня.

   – Да хватит вам тут с бумажками сидеть. Вы бы лучше сходили в магазин и угостили бы гостью.

   – Иди домой, – ворчит Толик. – Мне хватит удовольствия с пьяной бабкой разбираться.

   Вика фыркает, показывает Толику язык и уходит. Я провожаю ее взглядом. Сзади она само совершенство! Вика это знает и нарочито вертит задом. Хлопает дверь, и опять мы с Толиком одни. Разговор не клеится. У меня перед глазами Вика, я думаю о ее женатом ухажере, о ее писательском таланте, о ее фигуре.

   Через пару месяцев у Вики обнаружился еще один талант. Она прекрасно пела. Голос у нее низкий и мягкий. Ее пригласили на работу лабухи из какого-то ресторана. Кроме ресторана она еще пела в клубах и на дискотеках. Я встретил ее через год и не узнал. Вульгарно накрашенная, с темными кругами вокруг глаз, с морщинками около рта, Вика сказала, что тот, женатый, ее бросил, она теперь свободная женщина и делает все, что хочет. Родители ее умерли, брата снова посадили, она живет одна в большой комнате и живет весело – дай Бог каждому.

   – Ты же так хотела вырваться из слободы! – говорю я ей.

   – Ничего ты не понимаешь! – с вызовом произносит Вика, и я чувствую запах вина. – Вы тут чистенькие, смотреть противно. А в слободе я королева! Мне никто ничего не скажет плохого. Меня там любят и уважают!

   Я все реже стал заходить к Толику. Голографией я не интересовался, много было других забот. Я встретил его лет через пять.

   – Я женился! – сообщил он мне. – Уже два года как женат. Заходи, надо отметить. Я красненькое люблю, давай в магазин и ко мне – посидим, как раньше.

   – А где ты работаешь? Как твоя голография?

   – А ну ее! – Толик выругался. – Двери вот железные ставлю, могу тебе за полцены поставить. Так ты выпьешь со мной?

   – А как бабушка?

   – Померла бабка, и Иваныч помер, да ты знаешь. Я скорее женился, чтобы его комнату себе приписать. Ну что? Пойдем ко мне? Жены пока дома нет, но если она придет, то выпьет с нами!

   Я не пошел. Я бы пошел к прежнему Толику, который мечтал о голографических фильмах. А к Толику, который женился, чтобы приписать себе комнату Иваныча, я идти не хотел. Я вообще стал бояться слободы. Я стал бояться притяжения, которое исходило от старых деревянных домов за высокими тополями. Это притяжение не отпускало никого, кто побывал в его поле.

   Вечером я зашел к родителям и за ужином включил телевизор. Какой-то важный чиновник рассказывал о генеральном плане перестройки города и упомянул, что на месте «тополиной слободы» будет построен большой торговый центр.

– Они каждую весну говорят о слободе, – сказала мама. – В прошлом году они говорили о парке с американскими горками, теперь о торговом центре. А я думаю, что эта слобода вечная!

   Еще через пять лет я снова оказался около слободы. Она по-прежнему пряталась за тополями и кустами. Дома потемнели, и стало казаться, что они вросли в землю, пустили корни, и ничто их не сможет сдвинуть с места.